Аркадий Павлович Эльяшевич - известный петербургский ученый и литератор. Член Союза писателей СССР с 1956 года и Союза писателей Санкт-Петербурга со дня основания. В течение нескольких десятилетий был профессором Ленинградского института культуры. Автор многих книг, посвященных зарубежной и советской литературе, а также многочисленных статей. Член редколлегии журналов "Звезда" (с 1960 по 1990 год) и "Литературное обозрение" (1970-1980 гг.). Ветеран Великой Отечественной войны, фронтовик, прошедший весь путь от Москвы до Берлина. Награжден Орденом Великой Отечественной войны и многими медалями.
--------------------------------------------------------------------------------
ВОСПОМИНАНИЯ .
К бегам я приобщился на рубеже 30-х годов во Владивостоке. Впервые на ипподром меня привез отец, и в следующее воскресенье я уехал туда сам. Меня искали и наказали, когда я вернулся, но это не помогло заглушить возникшую страсть. А ведь я еще тогда был совсем маленьким.
Во Владивостоке в те годы был хороший ипподром, где бежали лошада частных владельцев и Приморской ГЗК, работали опытные наездники - Труханов, Спиридонов, Бурмистров, Жук, Васин. На дорожке блистал светло-серый жеребец Веселый-Май. Его отец Гусар был сыном знаменитого Зенита - орловского дербиста и родоначальника дошедшей до наших дней линии, -и русской кобылы Графини Роджерс (завода Телегина), давшей позже, от Боб Дугласа, известного Газавата — деда Гаити 2.06,2 и прадеда великого Гибрида. Соперничать с Веселым-Маем могла только его полусестра темно-серая Коломбина. Резвость обеих лошадей была одинаковой 2.16 и считалась в те годы очень хорошей.
Происхождение Коломбины отличалось исключительной ценностью. Дочь того же Гусара, она со стороны матери Колочи приходилась внучкой самому Кресцеусу 2.02,1, резвейшему рысаку Америки в начале XX века, проданному в Россию.
Запомнил я и других резвых лошадей - Мисс Майю, вороных Змея-Горыныча, Бестимура, гнедого Декрета, очень красивого серого Динамчика, кобылу с, показавшейся мне смешной, кличкой Марья Ивановна, Принцессу - она и точно была похожа на принцессу, Руфину, на которой один китаец по будням развозил по городу в бочке воду, и многих других рысаков.
Между тем рекорд ипподрома принадлежал кобыле неустановленного происхождения Ляльке - в 1918 году она приехала в фантастическую по тем временам резвость - 4.34.4 (3200 м), которой в Москве и Петербурге могли похвастать всего лишь несколько крэков. Рекорд же на 1600 м в 1920 году установил Машистый 2.15,6 (сын Алойши и внук Питера Тзи Грейта). Но в 1921 году караковый жеребец Мулат (от американца Мельтона и орловской Бритвы) стал абсолютным рекордистом, приехав в 2.12,4 и в 4.34 на 3200м.
Ничего этого, ни о рекордах, ни о происхождении рысаков я знать не знал и ведать не ведал, просто они, пробегая передо мной, казались мне самыми быстрыми и, вообще, самыми лучшими лошадьми на свете. Да и сейчас не все знаю. Например, таинственная кобыла Лялька, попавшая во Владивосток, очевидно в революцию, могла бы стать героиней какого-либо исторического исследования или рассказа.
Ипподром был расположен в очень красивой местности, в единственной в городе широкой долине, в самом конце Светланской улицы (тогда Ленинской), ограниченной с одной стороны сопками, а с другой - мысом Чуркина. Здесь было много синего неба, солнца и чистого воздуха. Бега проходили только в летнее время и собирали на довольно примитивной трибуне не очень большое количество зрителей. Из-за отсутствия достаточного числа лошадей иные из них участвовали в разных заездах. Процветали гандикапы, где Веселый-Май и Коломбина обычно давали участникам фору. Проводились регулярно и скачки, но они меня почему-то не волновали.
В 1932 году, во время голода и сталинских репрессий, ипподром как буржуазное заведение был закрыт, лошадей отправили в колхозы, а частично забили. В те годы, когда и человеческие жизни ценились невысоко, это никого особенно не взволновало. И только я, узнав о судьбе моего любимого Веселого-Мая, горько заплакал.
После смерти отца в 1932 году мы с мамой покинули Владивосток и переехали в Ленинград. Я узнал, что тут тоже есть ипподром. Узнал, увидев в газетном киоске программу бегов, на обложке которой красовалась фотография лошади. Упросив маму эту программу купить, я дома быстро выучил ее наизусть. И с этого момента попасть на ипподром снова, как во Владивостоке, стало моей мечтой. Она не сразу сбылась по одной простой причине - не было денег. Но вскоре я исхитрился экономить на завтраках в школе, и ипподромные двери передо мной распахнулись. А в дни розыгрыша больших летних призов, когда в школе начинались каникулы, мама иногда снисходила до моей страсти, я получал полтора рубля и на них не только покупал билет и программу, но еще в антракте между заездами, а их в отличие от Владивостока, было за двадцать, покупал в буфете большой кусок торта “Пралине”, казавшийся мне вкуснее любого обеда.
Моя ипподромная жизнь резко изменилась в 1935 году, когда родственница моего школьного друга Леонида Хаустова, впоследствии известного ленинградского поэта, устроила мне бесплатный пропуск в директорскую ложу. После этого я ни от чего и ни от кого не зависел и мог посещать ипподром и летом, и зимой, и в любой день, чем и воспользовался. Проходя в директорскую ложу, я, через большое стекло во всю стену, наблюдал за тем, что происходило в судейской. Наибольший интерес при этом у меня вызывал всемогущий главный судья Павел Сорокин — один из самых уважаемых работников ипподрома. Он принадлежал к известной коневодческой фамилии. Его отец — родом из цыган - держал, как мне рассказывали, до революции беговую конюшню, брат Александр был одним из самых знаменитых наездников Московского ипподрома, (он подготовил много известных лошадей, в том числе дербиста Секрета, победителей “Приза Барса” Обряда и “Приза имени СССР” в 1923 году Алойшу). Получив в тренинг Жеста (сына Талантливого и Жалнерочки), конзавода “Культура”, он выиграл в 1952 году Приз маршала С.М.Буденного в 4.20,3, а вслед за этим установил на Жесте, в беге отдельно на время, абсолютный рекорд страны — 1.59,6. В Харькове ездил Владимир Сорокин, а в Ленинграде жил еще один их брат — знаменитый гитарист. Павел Сорокин был небольшого росточка, с черными усиками и очень напоминал мне Чарли Чаплина. После заездов, наездники, которыми он бывал недоволен, приходили к нему в судейскую, и я видел, как он их распекал.
На ипподроме были две трибуны: главная, вход на которую был с Николаевского проспекта (теперь ул. Марата), и вторая — с другой стороны круга, на нее попадали от Витебского вокзала. Главная трибуна — большое красивое здание с солидным фасадом отличалась удобством всех своих интерьеров и смотровых веранд. Вторая же была демократической, места на ней располагались в два яруса. На ипподром было 3 входа: центральный и два боковых, где продавали более дешевые билеты. Кроме трибун, был еще внутренний “круг” — асфальтовая площадка, на которую можно было выйти в антракте, оттуда открывался широкий обзор. Там имелась даже тотализаторная будка.
Старт был ручной. Вслед за ним раздавался звон колокола из судейской. Стартовали лошади на 1600 м у второй трибуны, и проходили мимо главной, где был финиш, дважды. Километровая призовая дорожка с “ключом” на финишной прямой, располагалась очень близко, в отличие от Московского или Киевского ипподромов, и это позволяло зрителям отлично рассмотреть лошадей. Я разглядывал их не только в заездах, когда они стремительно проносились мимо трибуны, но и в тот момент, когда они, под звуки духового оркестра, выезжали на проездку. Десятки из них, а может, и сотни запечатлела моя память. А вот результаты заездов, чаще всего не вспомнить. Ведь все до единой беговые программы, тщательно собранные мной за много лет, пропали в блокаду, пока я находился на фронте.
Сейчас территория ипподрома застроена. Здесь возведен Театр юного зрителя — нужное и любимое детьми учреждение, к сожалению, не радующее глаз прохожего и никак не украсившее собой территорию, на которой оно возникло.
Настоящий подъем на ипподроме начался в середине 30-х годов (хотя и в начале десятилетия было много интересного) и продолжался до 1940 года. Летом в Ленинград приводили часть тренотделений из Москвы, чтобы освободить конюшни для скаковых отделений. В частности, здесь стояли лошади, известного позже, наездника Николая Калалы. Приезжали москвичи и на гастроли. Так, в 1937 году Дерби в Ленинграде выиграл Кузбасс, известный позже, как замечательный производитель, главный продолжатель линии Заморского-Чуда. Был в числе призеров и другой жеребец Еланского завода — Озирис — тоже сын Заморского-Чуда.
Увидев Кузбасса, как только он появился на дорожке, я сразу решил, что он выиграет у нас Дерби. Такой он был веселый, гармоничный, прекрасно сложенный, нарядный. И в качалке у него сидел А.В.Зотов — знаменитый московский наездник, победитель множества Больших призов. В 30-е годы Зотов работал с еланцами, а позже с лошадьми Лавровского завода. В его руках был рекордист Подарок (жеребец с близким инбридингом на Питер Тзи Грейта) — отец дербиста Первенца 2.00,4, трудного в езде Приятеля 2.03,4 и еще 17 лошадей класса 2.10. И я не ошибся. Кузбасс выиграл в прекрасном стиле.
Признаюсь, к еланцам я испытывал всегда особенно горячее чувство. Мне нравилась у многих из них исключительная породность, благородство форм, шедшее, если говорить о Кузбассе, прежде всего, от его деда Балагура — сына Дженераль Форреста и орловской кобылы Индии. Фотография Балагура стоит у меня в стеллаже под стеклом, и я часто ею любуюсь.Любуюсь и другой фотографией, которую сам сделал через много лет в Риге: на ней внучка Кузбасса, дербистка Колумбия (от Гонного). Я неоднократно наблюдал за ней, приезжая в Латвию, и мне каждый раз казалось, что ее легкие победы объясняются тем, что она таинственным образом не бежала по дорожке, а (наоборот!) просто летела по воздуху. Александровский завод допустил грубую ошибку, продав эту ценную кобылу в Латгальскую ГЗК, где она, естественно, ничего резвого не дала и преждевременно пала.
1937-ой год был памятен мне еще и установленным на ипподроме абсолютным рекордом. И.Ситников еще в 1926 году в Ленинграде приехал в рекордную резвость на сером телегинском двенадцатилетнем (!) жеребце Титане (сыне Боб Дугласа, первоклассного американского рысака и отменного производителя) в 2.09,2. Для Ленинградского ипподрома это была очень высокая резвость, так как его дорожка была на 2 секунды “тише”, чем в Москве за счет трех своих довольно крутых поворотов. Этот рекорд держался долго. В 1932 году наездник А.Г.Петров приехал на замечательной псковской кобыле Музе в 2.09,3, установив рекорд для кобыл и чуть-чуть не побив рекорд Титана. Муза была дочерью Аманата (линии Барона Роджерса), а по материнской линии — внучкой дербиста Центуриона, линии Вильбурна М, к которой принадлежал и прославленный Петушок. Так что рекорд Титана продержался непоколебимо целых 11 лет, пока серый жеребец Туш (сын орловского Утеса и Тотошки, дочери Боб Дугласа), в руках наездника Николаева, не побил его, придя к финишу отдельно на время в 2.08.7.
До этого, наездник Николаев разбился в соревнованиях, ходил сгорбленный, а среди публики имел прозвище “профессор”. Он готовил лошадей медленно и осторожно. (Туш был приведен в Ленинград на доиспытания. Родословная этого рысака являлась отражением существовавшей в 30-е годы установки на выведение крупной, “густой” лошади для сельскохозяйственных нужд, а не для спорта. С этой целью резвых, но облегченных русских кобыл случали с орловскими жеребцами. Это, в ряде случаев, давало хорошие результаты. Лучший пример такого скрещивания — дербист Талантливый. Другим как раз может служить Туш, унаследовавший от матери присущую потомству Боб Дугласа резвость и красоту форм (одновременно с рядом экстерьерных недостатков), а от отца искомую “густоту”.
В том же 1937 году рекорд Туша был побит. В это время главными героями ипподрома оказались три лошади, в течение сезона постоянно соперничавшие между собой. Одним из них был псковский Приз (от Джон Мак Керрона и Правой), Правая была единственной сохранившейся в России дочерью Пэвного 2.10,3 (сына Питера Би и внука по линии матери Барона Роджерса). Не менее выдающимся оставалось происхождение Правой с материнской стороны. Она дочь дистанционерки Пионтковской, отец которой серый Пылюга 2.08,4 в 1907 г. (от американца Гарло и орловской кобылы Потери) до появления Прости оставался резвейшим рысаком, рожденным в России. Приз участвовал в розыгрыше Дерби в Москве в 1935 году, показав резвость 2.10,2. В Ленинграде же он был 2.12, что, по тем временам, считалось хорошей резвостью.
Другим - тоже псковский рысак Патриот. На Призе ездил М.Карпов, а на Патриоте - АЛетров, публика больше любила последнего. Патриот был еще одним сыном Правой, но от Титана, и на год моложе Приза, и тоже показывал резвость 2.12. Ну а третьим был орловец Пилот (сын Гиацинта), которого сформировал и вырастил замечательный наездник Е.Дегтярев. Пилот родился в Череповецком конном заводе, позже расформированном. Уже в трехлетнем возрасте этот орловский рысак блистал на дорожке. Позже, после некоторого перерыва, он много раз улучшал свой рекорд, выиграл в 1936 году Большой Орловский приз, и, войдя в число лидеров, неоднократно побеждал Приза и Патриота. Пилот — рысак почти безупречного экстерьера — отличался замечательным, низким и сбалансированным ходом, но в целом по типу не слишком походил на орловца, сказывалась чистокровная кровь в его деде Бурлаке через Боярыню, завода Воронцова-Дашкова. Мать самого . Пилота — Пеночка, дочь Племянника и Нинет — не отличалась высокой резвостью. Однако считать Пилота поэтому “пролетарием”, по отношению к “аристократам” Призу и Патриоту было бы неверно. Для своего времени, и Гиацинт, и, особенно. Бурлак были очень резвыми лошадьми. Пеночка через своих дочерей и внучек способствовала появлению двух орловских дербистов. Один из них — Пролив — как известно, отец знаменитого Квадрата. Вот вам и “пролетарий”. Пилот был темно-серым, однако с трибуны казался вороным, посветлел лишь в заводе. Летом 1937 года, перед началом испытаний, он бежал отдельно на резвость с поддужными. Этот бег я помню до сих пор, иногда даже вижу его во сне. Пилот бежал легко и свободно, без принуждения, ему это явно нравилось. Он побил все прежние рекорды, придя в 2.06. Трибуны были потрясены. Когда Пилот закончил дистанцию и проехал мимо трибун к конюшням, он выглядел совершенно свежим, будто бежал для своего удовольствия. А когда его распрягли и вывели к трибуне, и на табло была вывешена показанная им резвость, раздались такие аплодисменты, каких мне не приходилось слышать ни до, ни после того.
В 1938 году его забрали от Дегтярева и перевели в Москву, где на нем ездил Э.Родзевич — мастер, умевший получить от лошади все возможное и даже больше, чем она могла дать. Он был наездником Морского-Прибоя и многих других знаменитых орловцев. Однако почти все его лошади в старшем возрасте уже не бежали или не прогрессировали. Дегтярев, напротив, ездил очень осторожно, абсолютно не был “пожарным”, и все его рысаки выступали долго и уходили в заводы здоровыми.
В Москве был только один заезд с участием Пилота в 1938 году. Его соперниками выступали две другие знаменитости: дербист Талантливый, в руках Павла Беляева (Талантливый был сыном орловца Додыря и метисной кобылы Тайны от Тирана), и Улов (феноменальный сын Ловчего), в руках Н.Семичова. Я не был тогда в Москве и не знаю, как складывался бег по дистанции. На финише же первым был Улов в 2.06, на шею сзади Талантливый, а на полкорпуса — Пилот в 2.07. Водил ли Пилот или шел третьим колесом — мне неизвестно. Ясно одно, что он ни Улову, ни Талантливому не уступал.
Вслед за тем Пилот, в руках Э.Родзевича, показал в Москве отдельно на время 2.03,3, а в Одессе 2.02,2 и стал на долгие годы орловским рысаком номер один. Но на этом выступлении его беговая карьера и закончилась.
Заводская судьба Пилота могла сложиться лучше. Его отправили в Татарский 57-ой конный завод, где он простоял все военные годы. Там он дал несколько производителей и лишь на рубеже 50-х годов Пилота взял Дубровский конный завод, где от него был получен целый ряд замечательных кобыл и жеребцов. От одной из его классных дочерей — Приданницы был рожден Пион, самый удачливый из современных орловских производителей. Я видел Пиона на беговой дорожке в Москве. Он не был похож на Пилота: изящный, нарядный, совершенно в другом типе, чем его дед, да, пожалуй, и отец—знаменитый Отклик.
Лучшим сыном Пилота, рожденным в Дубровке, стал темно-серый Подвиг 2.08,5 от Дани (внучки Воина и Ветерка), успешно бежавший на ЦМИ, в руках А.В.Ивашкина, и оставшийся вторым в Дерби 1963 г. за знаменитой русской кобылой Вышкой (дочери Василька из линии Питер Тзи Грейта), одной из лошадей, прославившей В.Э.Ратомского — превосходного мастера рысистого тренинга.
От Перепела 2.09,2 (сына Подвига и Пули, дочери Утеса) в Хреновском заводе был получен светло-серый Гопак 2.03,2 (бег на свидетельство резвости в Одессе), почти равный по беговому классу своему прадеду.
Я не раз видел в Киеве этого красавца и постоянно им восхищался. В руках своего тренера Ю.Е.Привалова, Гопак не знал поражений и побеждал всех, и орловских, и русских рысаков. В первой половине 70-х годов на киевской дорожке настоящих соперников у него не было.
Любопытно, что Гигантская (мать Гопака) была внучкой Гуляки, сын которого Гисть (внук Гей Бингена по линии матери) в 1937 г., в руках А.Бондаревского, выиграл Всесоюзное Дерби.
Приведенный позже в Москву, Гопак, хотя и выступал под управлением В.Кочеткова, но уже утратил прежний порядок, а в заводах, дав несколько лошадей резвее 2.10, возлагавшихся на него надежд полностью не оправдал.
И сегодня, спустя 60 с лишним лет после рекордов Пилота, его линия не угасла и занимает одно из виднейших мест в орловском коневодстве. А я до сих пор радуюсь тому, что присутствовал на ипподроме — мне повезло — в звездный час этой великой лошади XX века.
Мне кажется. Министерству сельского хозяйства РФ давно стоило бы внести в список своих традиционных Больших призов Приз Пилот - лучше всего - для лошадей старшего возраста, когда огромный потенциал этого рысака смог развернуться полностью.
История двух других лошадей Ленинградского ипподрома — Приза и Патриота — совершенно безрадостна. Их продали в колхозы, и больше о них никто ничего не слышал. Муза в Псковском заводе тоже ничего не дала. Туш стоял производителем в 124 конном заводе, но резвых потомков там от него не было.
Павел Сорокин после войны работал на Харьковском ипподроме. В 60-е годы судьба свела нас с ним вместе в директорской ложе ЦМИ. Как ни странно, он узнал меня первым. “Кажется вы тот самый подросток, что не пропускал ни одного бегового дня у нас в Ленинграде. Вы выросли, возмужали, но не очень изменились. Постарели малость”, — добавил он в шутку и рассмеялся.
Мы поговорили, вспомнили, конечно, Ленинград, тридцатые годы. Пожалели, что нет больше нашего любимого ипподрома. Я расспросил его о Пилоте. Оказывается, он был переведен в какое-то другое хозяйство и там вскоре, в 1955 году, пал.
— Любил и люблю орловцев, — признался Сорокин. — Вон, посмотрите на дорожку. Видите Корпуса? Хорош. Дом, а не лошадь. А знаете почему? У его отца Отпрыска кто была мать?
— Перепелочка, - ответил я уверенно.
— А Перепелочка от кого, помните? Этого я не помнил.
— От Талантливого, — подсказал он, — и кобылы от Ветерка. Ясно? Три четверти орловской крови у кобылы. Талантливый, ведь, сын Додыря. Вот это все на типе Корпуса и сказалось, хотя его мать — дочь Кузбасса. То-то же.
Я подивился его памяти. Лучше, чем у меня. А вот выглядел Павел Александрович плохо. Одна рука в кармане, вроде бы неживая, бледный, седой, на Чарли Чаплина больше уже непохожий. Но веселый, рассказывает без устали, улыбается, смеется... Жалко было с ним расставаться. Больше я его не встречал. Еще какое-то время он присылал мне программы Харьковского ипподрома. А потом я узнал, что его не стало.
Но вернусь в тридцатые годы.
Бега на Ленинградском ипподроме проходили зимой и летом. В лошадях никогда не было недостатка. Их приводили почти со всех виднейших рысистых заводов страны, таких как Александровский, Еланский, Лавровский, Горьковский (теперь Перевозский). Успешно бежали рысаки 4-го Московского завода, 59-го Белорусского, 21-го “Медведки”. Во второй половине 30-х годов успехом стали пользоваться питомцы 26-го Ново-Троицкого завода. Но особенно любимыми оставались псковские и череповецкие лошади, которых зрители считали “своими”, местными и поэтому относились к ним очень ревниво.
Всех памятных мне ленинградских рысаков можно условно разделить на две группы. Первая — лошади класса 2.10—2.15. Таких было немного. Весь лучший молодняк заводы отправляли всегда в Москву. Вторая группа состояла из лошадей класса 2.15,1—2.20. Сегодня такая резвость кажется непримечательной. Но тогда, представление о ней было другое. К этому стоит добавить, что на верстовом ипподроме борьба рысаков на дистанции и их прохождение перед трибунами воспринимаются зрителями иначе, чем в Москве или, к примеру, в Киеве, гораздо острее и ярче. Ведь видно каждое движение лошади и она сама в целом и подробностях своего экстерьера. Вот почему заезды с участием “второй” группы лошадей зачастую волновали публику не меньше, чем “первой” и обычно тоже украшали программу. Признаюсь, что этих славных рысаков, полностью выкладывавшихся на дорожке, честных трудяг я любил не меньше, чем заезды с участием звезд. В конечном счете, ради них и посещал ипподром. К лошадям класса 2.15, по моим подсчетам, за весь послереволюционный период можно было отнести около 35 голов (не считая четырех рекордистов — Титана, Музы, Туша, Пилота, о которых речь шла выше). Назову их поименно. Это Картечная-Пуля (дочь Питера Би и Крылышки), из хозяйства “Светье”, выигравшая в Ленинграде в 1925 году Большой Четырехлетний приз, в том же году на Всесоюзном Дерби, занявшая второе место за Дорианой (дочерью Тирана и внучкой Боб Дугласа). Позже Картечная-Пуля зимой приехала в 2.15, в руках знаменитого А.В.Константинова.
Формально, резвейшими лошадьми Ленинградского ипподрома в начале 30-х годов были два серых красавца — еланский Любимец 1929 гр. 2.08,2 в 1934 году (сын Треска, от Боб Дугласа, и Людмилы, от американца Блю Хилла), в руках Ф.Московкина и Странный-Вопрос 1927 гр. 2.10 в 1933 году (от Вельможи, сына Гей Бингена, и Старой Песни, дочери Питер Би), рожденный в хозяйстве “Светье”, на базе которого возник Псковский конзавод. Ездил на нем наездник Хорхорин.
Однако обе эти лошади показали свою лучшую резвость в Москве. Причем, Любимец участвовал во Всесоюзном Дерби 1933 года и остался в нем вторым (2.09,4) за знаменитой дубровской Гильдой, на которой ехал М.Д.Стасенко, проиграв ей только шею. А до этого, тоже в Москве, он был вторым во Всесоюзном Трехлетнем призе, зато Зимнее Дерби выиграл.
Странный-Вопрос был позднеспел, а Любимец, наоборот, уже в 3 года ехал в 2.13,3 и являлся одной из резвейших лошадей своего возраста. И тот, и другой в заводах использованы почти не были, их крови в педигри современных рысаков, к сожалению, не найти. Со Странным-Вопросом познакомиться мне не удалось, как и еще с одним ленинградским резвачом гнедым Предметом, бывшим в Москве в 1934 году в 2.10,6. Знаю только, что он родился в 1929 году в Псковском конном заводе от Взурпация-Кресцеуса 2.13 и Претти-Поль — дочери Питера Би.
Происхождение Взурпация-Кресцеуса — чистого американца — от Кресцеуса оспаривалось, а сам рекордист Кресцеус, как производитель, оценивался весьма низко. Не возьмусь спорить со специалистами. Но есть один важный факт, опровергающий это мнение. Рожденная в Псковском заводе и попавшая после войны в Локотской конный завод, Миргородка была дочерью Грабового-Листка (внука Кресцеуса по материнской линии), специально приведенного в Псковский завод с Украины для сочетания с дочерьми и внучками Взурпация-Кресцеуса. Одной из таких дочерей и была Муравушка — мать Миргородки. Через дочерей Миргородки в Локотском конном заводе возникло одно из наиболее продуктивных маточных семейств, сохранившихся и сегодня. Инбридинг на Кресцеуса, как видим, сработал. Дочь Кресцеуса — Заморская-Красотка — стала матерью знаменитого Заморского-Чуда, основателя одной из наиболее продуктивных линий русского рысака, к великому сожалению, загубленной в наше время. Она также, как и Взурпация-Кресцеус, внучка американского рысака Квартер Кезина. Что еще нужно, чтобы усомниться в происхождении Взурпация-Кресцеуса, оставившего в Псковском заводе и хозяйстве “Светье” несколько интересных лошадей, в том числе, блиставшую в Ленинграде, но, показавшую лучшее время в Харькове, Ночку 2.14,1, от американки Новое Время. (Ночка позже, в Локотском заводе от Трам-Тарарама дала хорошую матку Танкетку 2.15,3). А Взурпация-Кресцеус — дал также серого Стокбея, полубрата Странного-Вопроса, бывшего в Иркутске в 4.32,4 (после окончания испытаний в Ленинграде).
Ночку я, также как и Предмета, не видел, а вот Любимца на проездке, в одно из своих самых первых посещений Ленинградского ипподрома, запомнил. Он поразил меня исключительно легким энергичным ходом, правильностью движений и какой-то волнующей красотой. Хотя, возможно, у него и имелись какие-то недостатки экстерьера, идущие от его отца и деда.
Теперь еще о лошадях, вышедших за рамки 2.15,1 в самом Ленинграде. Это серый Ага 2.13,1 в 1933 г. от Марка Аврелия (сына Боб Дугласа) и Афродиты Смоленского кз, гнедой Отклик 1927 гр. 2.11,6 в 1934 г. от Ореола и Магнатки (от Магната) Тульского г.с.т.; еланский Угар 2.11,7 в руках В.Зотова в 1937 — темно-гнедой жеребец Еланского завода от Антония и Улыбки (от Бальди Мак Грегора).
В 1939 году темно-серый горьковский Темп (орловский Ливан, сын Шкипера из линии Корешка-Традиция от Аргамака, полубрата Балагура) выиграл Ленинградское Дерби в 2.12,6. Готовил Темпа и ездил на нем знаменитый, еще петербургский наездник, большой мастер Ежов. После революции он работал в Харбине и лишь в конце тридцатых годов вернулся в Ленинград. Темп был некрупной, не очень блесткой и, буквально, сделанной руками Ежова лошадью. В заездах мне иногда казалось, что он просто изо всех сил старается убежать от своего строгого наездника.
А за год до того, победителем в нашем Дерби был псковский Кристалл, в руках А.Г.Петрова (сын Стального-Амулета, 1923 гр. из хозяйства “Светье”, от Азарта и Стужи, бывшего в Москве в 1932 году в 2.14,4, но бежавшего, в основном, в Ленинграде и приходившегося дальним родственником владивостокскому Веселому-Маю), показавший резвость 2.12,6. Матерью Кристалла была рекордистка Картечная-Пуля, о которой я писал выше. Кристалл — очень крупный, темно-серый рысак, благородный и отдатливый, — казался мне, тем не менее, не очень складным. Публика дружно приветствовала победу своего любимого наездника.
А псковский родственник Кристалла — вороной Сильвестр 1935 гр. — тоже сын Стального-Амулета, но от Са-Вы, побеждал у М.Карпова в 2.13,6 и 3.21,6 (1939 г.). От Са-Вы, годом раньше, в Псковском заводе был получен рыжий красавец Смерч (Са-Ва— дочь Вельможи и внучка Гей Бингена) — самый резвый двух- и трехлетний жеребец ипподрома. Смерч происходил от Маленького-Анекдота (Аманат—Мугань, дочь Питер Гая), который давал очень нарядных и достаточно резвых лошадей. Весной 1937 года на ипподроме случилась тяжелая инфекционная болезнь. Пало много лошадей и среди них Смерч. Я тяжело пережил гибель этой лошади, как будто у меня умер родной человек.
В том же году, когда Темп выиграл Дерби, еще две лошади показали высокую резвость. Это Гребец 1934 гр. от Балагура (ему уже исполнилось 23 года!) и Грезы (дочери Джон Мак Керрона) Горьковского завода - 2.11,5. Балагур, рано списанный из Елани по возрасту, дал в Горьковском заводе серию резвых лошадей, во главе с Гребцом. У этого рысака был отличный тренер Гасов, успешно ездивший после войны в Свердловске. Все его лошади были на отличных ходах и часто выигрывали.
Список резвейших рысаков, воспитанных на Ленинградском ипподроме, закрывают, вновь пришедший в 1940-м году к нам на доиспытание, белорусский Дол 2.11,4 (орловский Аметист, сын Эльборуса— Долина, дочь Аргамака) — крупный, правильный заводской жеребец и орловский Сплетник 2.13,7, 3.21 — от Смеха, орловского дербиста 1929 года (сына Эльборуса) и Солихи (дочери Громадного) — рожденный в Смоленском заводе. Эльборуса представлять не нужно. Это лучший производитель линии Зенита и отец Бубенчика.
Орловец Смех был назначен в элитный Смоленский конзавод с целью укрупнения промеров лошадей, необходимых для сельского хозяйства. Установка на выведение мощного, выносливого рысака, привела к проведению в Ленинграде перед войной, так называемых “чемпионатов”, в которых участники, каждые две недели, бежали то на удлиненные дистанции, то в русской упряжи, а то и с грузом. К концу таких “чемпионатов” число его участников сокращалось вдвое—втрое. Лошади “ломались” и выходили из строя. Жертвой одного из таких неудачных экспериментов оказался и Сплетник. Записку в состязания резвейших лошадей разнообразило участие в них рысаков, переведенных из Москвы в Ленинград и оставшихся здесь на более или менее длительное время. Чаще всего они обладали очень интересным происхождением и, потом, частично, поступали в заводы.
Гнедой харьковский Адонис 4.29,6 и 2.14,6 (от Аргамака и дочери Ириса) обычно участвовал в дистанционных призах. Смоленский гнедойДвинск 2.08,5, 3.20 (от рекордиста Трепача, сына Трепета и дочери Форварда) позже дал кобыл, зарекомендовавших себя резвым приплодом. Гнедой Изверг 4.32,6 1928 гр.. Табун Аральского кз, происходил от Зелим- Хана (сына Замысла) и дочери Альвина. Серый Ручеек 2.09,5 (от Вилли и Русалки, дочери Дженераль Форреста) дал в Дубровке в 1941 г. от Кутерьмы, классной дочери Гильдейца, серого Курьера 2.08,5 — производителя Псковского завода в 1950-е годы. Редким происхождением обладал гнедой Лютик 2.12,6 (орловский Ледок 2.11,7в 1914 г., от Вожака—Лира, от русского Парижа).
--------------------------------------------------------------------------------
ВОСПОМИНАНИЯ .
К бегам я приобщился на рубеже 30-х годов во Владивостоке. Впервые на ипподром меня привез отец, и в следующее воскресенье я уехал туда сам. Меня искали и наказали, когда я вернулся, но это не помогло заглушить возникшую страсть. А ведь я еще тогда был совсем маленьким.
Во Владивостоке в те годы был хороший ипподром, где бежали лошада частных владельцев и Приморской ГЗК, работали опытные наездники - Труханов, Спиридонов, Бурмистров, Жук, Васин. На дорожке блистал светло-серый жеребец Веселый-Май. Его отец Гусар был сыном знаменитого Зенита - орловского дербиста и родоначальника дошедшей до наших дней линии, -и русской кобылы Графини Роджерс (завода Телегина), давшей позже, от Боб Дугласа, известного Газавата — деда Гаити 2.06,2 и прадеда великого Гибрида. Соперничать с Веселым-Маем могла только его полусестра темно-серая Коломбина. Резвость обеих лошадей была одинаковой 2.16 и считалась в те годы очень хорошей.
Происхождение Коломбины отличалось исключительной ценностью. Дочь того же Гусара, она со стороны матери Колочи приходилась внучкой самому Кресцеусу 2.02,1, резвейшему рысаку Америки в начале XX века, проданному в Россию.
Запомнил я и других резвых лошадей - Мисс Майю, вороных Змея-Горыныча, Бестимура, гнедого Декрета, очень красивого серого Динамчика, кобылу с, показавшейся мне смешной, кличкой Марья Ивановна, Принцессу - она и точно была похожа на принцессу, Руфину, на которой один китаец по будням развозил по городу в бочке воду, и многих других рысаков.
Между тем рекорд ипподрома принадлежал кобыле неустановленного происхождения Ляльке - в 1918 году она приехала в фантастическую по тем временам резвость - 4.34.4 (3200 м), которой в Москве и Петербурге могли похвастать всего лишь несколько крэков. Рекорд же на 1600 м в 1920 году установил Машистый 2.15,6 (сын Алойши и внук Питера Тзи Грейта). Но в 1921 году караковый жеребец Мулат (от американца Мельтона и орловской Бритвы) стал абсолютным рекордистом, приехав в 2.12,4 и в 4.34 на 3200м.
Ничего этого, ни о рекордах, ни о происхождении рысаков я знать не знал и ведать не ведал, просто они, пробегая передо мной, казались мне самыми быстрыми и, вообще, самыми лучшими лошадьми на свете. Да и сейчас не все знаю. Например, таинственная кобыла Лялька, попавшая во Владивосток, очевидно в революцию, могла бы стать героиней какого-либо исторического исследования или рассказа.
Ипподром был расположен в очень красивой местности, в единственной в городе широкой долине, в самом конце Светланской улицы (тогда Ленинской), ограниченной с одной стороны сопками, а с другой - мысом Чуркина. Здесь было много синего неба, солнца и чистого воздуха. Бега проходили только в летнее время и собирали на довольно примитивной трибуне не очень большое количество зрителей. Из-за отсутствия достаточного числа лошадей иные из них участвовали в разных заездах. Процветали гандикапы, где Веселый-Май и Коломбина обычно давали участникам фору. Проводились регулярно и скачки, но они меня почему-то не волновали.
В 1932 году, во время голода и сталинских репрессий, ипподром как буржуазное заведение был закрыт, лошадей отправили в колхозы, а частично забили. В те годы, когда и человеческие жизни ценились невысоко, это никого особенно не взволновало. И только я, узнав о судьбе моего любимого Веселого-Мая, горько заплакал.
После смерти отца в 1932 году мы с мамой покинули Владивосток и переехали в Ленинград. Я узнал, что тут тоже есть ипподром. Узнал, увидев в газетном киоске программу бегов, на обложке которой красовалась фотография лошади. Упросив маму эту программу купить, я дома быстро выучил ее наизусть. И с этого момента попасть на ипподром снова, как во Владивостоке, стало моей мечтой. Она не сразу сбылась по одной простой причине - не было денег. Но вскоре я исхитрился экономить на завтраках в школе, и ипподромные двери передо мной распахнулись. А в дни розыгрыша больших летних призов, когда в школе начинались каникулы, мама иногда снисходила до моей страсти, я получал полтора рубля и на них не только покупал билет и программу, но еще в антракте между заездами, а их в отличие от Владивостока, было за двадцать, покупал в буфете большой кусок торта “Пралине”, казавшийся мне вкуснее любого обеда.
Моя ипподромная жизнь резко изменилась в 1935 году, когда родственница моего школьного друга Леонида Хаустова, впоследствии известного ленинградского поэта, устроила мне бесплатный пропуск в директорскую ложу. После этого я ни от чего и ни от кого не зависел и мог посещать ипподром и летом, и зимой, и в любой день, чем и воспользовался. Проходя в директорскую ложу, я, через большое стекло во всю стену, наблюдал за тем, что происходило в судейской. Наибольший интерес при этом у меня вызывал всемогущий главный судья Павел Сорокин — один из самых уважаемых работников ипподрома. Он принадлежал к известной коневодческой фамилии. Его отец — родом из цыган - держал, как мне рассказывали, до революции беговую конюшню, брат Александр был одним из самых знаменитых наездников Московского ипподрома, (он подготовил много известных лошадей, в том числе дербиста Секрета, победителей “Приза Барса” Обряда и “Приза имени СССР” в 1923 году Алойшу). Получив в тренинг Жеста (сына Талантливого и Жалнерочки), конзавода “Культура”, он выиграл в 1952 году Приз маршала С.М.Буденного в 4.20,3, а вслед за этим установил на Жесте, в беге отдельно на время, абсолютный рекорд страны — 1.59,6. В Харькове ездил Владимир Сорокин, а в Ленинграде жил еще один их брат — знаменитый гитарист. Павел Сорокин был небольшого росточка, с черными усиками и очень напоминал мне Чарли Чаплина. После заездов, наездники, которыми он бывал недоволен, приходили к нему в судейскую, и я видел, как он их распекал.
На ипподроме были две трибуны: главная, вход на которую был с Николаевского проспекта (теперь ул. Марата), и вторая — с другой стороны круга, на нее попадали от Витебского вокзала. Главная трибуна — большое красивое здание с солидным фасадом отличалась удобством всех своих интерьеров и смотровых веранд. Вторая же была демократической, места на ней располагались в два яруса. На ипподром было 3 входа: центральный и два боковых, где продавали более дешевые билеты. Кроме трибун, был еще внутренний “круг” — асфальтовая площадка, на которую можно было выйти в антракте, оттуда открывался широкий обзор. Там имелась даже тотализаторная будка.
Старт был ручной. Вслед за ним раздавался звон колокола из судейской. Стартовали лошади на 1600 м у второй трибуны, и проходили мимо главной, где был финиш, дважды. Километровая призовая дорожка с “ключом” на финишной прямой, располагалась очень близко, в отличие от Московского или Киевского ипподромов, и это позволяло зрителям отлично рассмотреть лошадей. Я разглядывал их не только в заездах, когда они стремительно проносились мимо трибуны, но и в тот момент, когда они, под звуки духового оркестра, выезжали на проездку. Десятки из них, а может, и сотни запечатлела моя память. А вот результаты заездов, чаще всего не вспомнить. Ведь все до единой беговые программы, тщательно собранные мной за много лет, пропали в блокаду, пока я находился на фронте.
Сейчас территория ипподрома застроена. Здесь возведен Театр юного зрителя — нужное и любимое детьми учреждение, к сожалению, не радующее глаз прохожего и никак не украсившее собой территорию, на которой оно возникло.
Настоящий подъем на ипподроме начался в середине 30-х годов (хотя и в начале десятилетия было много интересного) и продолжался до 1940 года. Летом в Ленинград приводили часть тренотделений из Москвы, чтобы освободить конюшни для скаковых отделений. В частности, здесь стояли лошади, известного позже, наездника Николая Калалы. Приезжали москвичи и на гастроли. Так, в 1937 году Дерби в Ленинграде выиграл Кузбасс, известный позже, как замечательный производитель, главный продолжатель линии Заморского-Чуда. Был в числе призеров и другой жеребец Еланского завода — Озирис — тоже сын Заморского-Чуда.
Увидев Кузбасса, как только он появился на дорожке, я сразу решил, что он выиграет у нас Дерби. Такой он был веселый, гармоничный, прекрасно сложенный, нарядный. И в качалке у него сидел А.В.Зотов — знаменитый московский наездник, победитель множества Больших призов. В 30-е годы Зотов работал с еланцами, а позже с лошадьми Лавровского завода. В его руках был рекордист Подарок (жеребец с близким инбридингом на Питер Тзи Грейта) — отец дербиста Первенца 2.00,4, трудного в езде Приятеля 2.03,4 и еще 17 лошадей класса 2.10. И я не ошибся. Кузбасс выиграл в прекрасном стиле.
Признаюсь, к еланцам я испытывал всегда особенно горячее чувство. Мне нравилась у многих из них исключительная породность, благородство форм, шедшее, если говорить о Кузбассе, прежде всего, от его деда Балагура — сына Дженераль Форреста и орловской кобылы Индии. Фотография Балагура стоит у меня в стеллаже под стеклом, и я часто ею любуюсь.Любуюсь и другой фотографией, которую сам сделал через много лет в Риге: на ней внучка Кузбасса, дербистка Колумбия (от Гонного). Я неоднократно наблюдал за ней, приезжая в Латвию, и мне каждый раз казалось, что ее легкие победы объясняются тем, что она таинственным образом не бежала по дорожке, а (наоборот!) просто летела по воздуху. Александровский завод допустил грубую ошибку, продав эту ценную кобылу в Латгальскую ГЗК, где она, естественно, ничего резвого не дала и преждевременно пала.
1937-ой год был памятен мне еще и установленным на ипподроме абсолютным рекордом. И.Ситников еще в 1926 году в Ленинграде приехал в рекордную резвость на сером телегинском двенадцатилетнем (!) жеребце Титане (сыне Боб Дугласа, первоклассного американского рысака и отменного производителя) в 2.09,2. Для Ленинградского ипподрома это была очень высокая резвость, так как его дорожка была на 2 секунды “тише”, чем в Москве за счет трех своих довольно крутых поворотов. Этот рекорд держался долго. В 1932 году наездник А.Г.Петров приехал на замечательной псковской кобыле Музе в 2.09,3, установив рекорд для кобыл и чуть-чуть не побив рекорд Титана. Муза была дочерью Аманата (линии Барона Роджерса), а по материнской линии — внучкой дербиста Центуриона, линии Вильбурна М, к которой принадлежал и прославленный Петушок. Так что рекорд Титана продержался непоколебимо целых 11 лет, пока серый жеребец Туш (сын орловского Утеса и Тотошки, дочери Боб Дугласа), в руках наездника Николаева, не побил его, придя к финишу отдельно на время в 2.08.7.
До этого, наездник Николаев разбился в соревнованиях, ходил сгорбленный, а среди публики имел прозвище “профессор”. Он готовил лошадей медленно и осторожно. (Туш был приведен в Ленинград на доиспытания. Родословная этого рысака являлась отражением существовавшей в 30-е годы установки на выведение крупной, “густой” лошади для сельскохозяйственных нужд, а не для спорта. С этой целью резвых, но облегченных русских кобыл случали с орловскими жеребцами. Это, в ряде случаев, давало хорошие результаты. Лучший пример такого скрещивания — дербист Талантливый. Другим как раз может служить Туш, унаследовавший от матери присущую потомству Боб Дугласа резвость и красоту форм (одновременно с рядом экстерьерных недостатков), а от отца искомую “густоту”.
В том же 1937 году рекорд Туша был побит. В это время главными героями ипподрома оказались три лошади, в течение сезона постоянно соперничавшие между собой. Одним из них был псковский Приз (от Джон Мак Керрона и Правой), Правая была единственной сохранившейся в России дочерью Пэвного 2.10,3 (сына Питера Би и внука по линии матери Барона Роджерса). Не менее выдающимся оставалось происхождение Правой с материнской стороны. Она дочь дистанционерки Пионтковской, отец которой серый Пылюга 2.08,4 в 1907 г. (от американца Гарло и орловской кобылы Потери) до появления Прости оставался резвейшим рысаком, рожденным в России. Приз участвовал в розыгрыше Дерби в Москве в 1935 году, показав резвость 2.10,2. В Ленинграде же он был 2.12, что, по тем временам, считалось хорошей резвостью.
Другим - тоже псковский рысак Патриот. На Призе ездил М.Карпов, а на Патриоте - АЛетров, публика больше любила последнего. Патриот был еще одним сыном Правой, но от Титана, и на год моложе Приза, и тоже показывал резвость 2.12. Ну а третьим был орловец Пилот (сын Гиацинта), которого сформировал и вырастил замечательный наездник Е.Дегтярев. Пилот родился в Череповецком конном заводе, позже расформированном. Уже в трехлетнем возрасте этот орловский рысак блистал на дорожке. Позже, после некоторого перерыва, он много раз улучшал свой рекорд, выиграл в 1936 году Большой Орловский приз, и, войдя в число лидеров, неоднократно побеждал Приза и Патриота. Пилот — рысак почти безупречного экстерьера — отличался замечательным, низким и сбалансированным ходом, но в целом по типу не слишком походил на орловца, сказывалась чистокровная кровь в его деде Бурлаке через Боярыню, завода Воронцова-Дашкова. Мать самого . Пилота — Пеночка, дочь Племянника и Нинет — не отличалась высокой резвостью. Однако считать Пилота поэтому “пролетарием”, по отношению к “аристократам” Призу и Патриоту было бы неверно. Для своего времени, и Гиацинт, и, особенно. Бурлак были очень резвыми лошадьми. Пеночка через своих дочерей и внучек способствовала появлению двух орловских дербистов. Один из них — Пролив — как известно, отец знаменитого Квадрата. Вот вам и “пролетарий”. Пилот был темно-серым, однако с трибуны казался вороным, посветлел лишь в заводе. Летом 1937 года, перед началом испытаний, он бежал отдельно на резвость с поддужными. Этот бег я помню до сих пор, иногда даже вижу его во сне. Пилот бежал легко и свободно, без принуждения, ему это явно нравилось. Он побил все прежние рекорды, придя в 2.06. Трибуны были потрясены. Когда Пилот закончил дистанцию и проехал мимо трибун к конюшням, он выглядел совершенно свежим, будто бежал для своего удовольствия. А когда его распрягли и вывели к трибуне, и на табло была вывешена показанная им резвость, раздались такие аплодисменты, каких мне не приходилось слышать ни до, ни после того.
В 1938 году его забрали от Дегтярева и перевели в Москву, где на нем ездил Э.Родзевич — мастер, умевший получить от лошади все возможное и даже больше, чем она могла дать. Он был наездником Морского-Прибоя и многих других знаменитых орловцев. Однако почти все его лошади в старшем возрасте уже не бежали или не прогрессировали. Дегтярев, напротив, ездил очень осторожно, абсолютно не был “пожарным”, и все его рысаки выступали долго и уходили в заводы здоровыми.
В Москве был только один заезд с участием Пилота в 1938 году. Его соперниками выступали две другие знаменитости: дербист Талантливый, в руках Павла Беляева (Талантливый был сыном орловца Додыря и метисной кобылы Тайны от Тирана), и Улов (феноменальный сын Ловчего), в руках Н.Семичова. Я не был тогда в Москве и не знаю, как складывался бег по дистанции. На финише же первым был Улов в 2.06, на шею сзади Талантливый, а на полкорпуса — Пилот в 2.07. Водил ли Пилот или шел третьим колесом — мне неизвестно. Ясно одно, что он ни Улову, ни Талантливому не уступал.
Вслед за тем Пилот, в руках Э.Родзевича, показал в Москве отдельно на время 2.03,3, а в Одессе 2.02,2 и стал на долгие годы орловским рысаком номер один. Но на этом выступлении его беговая карьера и закончилась.
Заводская судьба Пилота могла сложиться лучше. Его отправили в Татарский 57-ой конный завод, где он простоял все военные годы. Там он дал несколько производителей и лишь на рубеже 50-х годов Пилота взял Дубровский конный завод, где от него был получен целый ряд замечательных кобыл и жеребцов. От одной из его классных дочерей — Приданницы был рожден Пион, самый удачливый из современных орловских производителей. Я видел Пиона на беговой дорожке в Москве. Он не был похож на Пилота: изящный, нарядный, совершенно в другом типе, чем его дед, да, пожалуй, и отец—знаменитый Отклик.
Лучшим сыном Пилота, рожденным в Дубровке, стал темно-серый Подвиг 2.08,5 от Дани (внучки Воина и Ветерка), успешно бежавший на ЦМИ, в руках А.В.Ивашкина, и оставшийся вторым в Дерби 1963 г. за знаменитой русской кобылой Вышкой (дочери Василька из линии Питер Тзи Грейта), одной из лошадей, прославившей В.Э.Ратомского — превосходного мастера рысистого тренинга.
От Перепела 2.09,2 (сына Подвига и Пули, дочери Утеса) в Хреновском заводе был получен светло-серый Гопак 2.03,2 (бег на свидетельство резвости в Одессе), почти равный по беговому классу своему прадеду.
Я не раз видел в Киеве этого красавца и постоянно им восхищался. В руках своего тренера Ю.Е.Привалова, Гопак не знал поражений и побеждал всех, и орловских, и русских рысаков. В первой половине 70-х годов на киевской дорожке настоящих соперников у него не было.
Любопытно, что Гигантская (мать Гопака) была внучкой Гуляки, сын которого Гисть (внук Гей Бингена по линии матери) в 1937 г., в руках А.Бондаревского, выиграл Всесоюзное Дерби.
Приведенный позже в Москву, Гопак, хотя и выступал под управлением В.Кочеткова, но уже утратил прежний порядок, а в заводах, дав несколько лошадей резвее 2.10, возлагавшихся на него надежд полностью не оправдал.
И сегодня, спустя 60 с лишним лет после рекордов Пилота, его линия не угасла и занимает одно из виднейших мест в орловском коневодстве. А я до сих пор радуюсь тому, что присутствовал на ипподроме — мне повезло — в звездный час этой великой лошади XX века.
Мне кажется. Министерству сельского хозяйства РФ давно стоило бы внести в список своих традиционных Больших призов Приз Пилот - лучше всего - для лошадей старшего возраста, когда огромный потенциал этого рысака смог развернуться полностью.
История двух других лошадей Ленинградского ипподрома — Приза и Патриота — совершенно безрадостна. Их продали в колхозы, и больше о них никто ничего не слышал. Муза в Псковском заводе тоже ничего не дала. Туш стоял производителем в 124 конном заводе, но резвых потомков там от него не было.
Павел Сорокин после войны работал на Харьковском ипподроме. В 60-е годы судьба свела нас с ним вместе в директорской ложе ЦМИ. Как ни странно, он узнал меня первым. “Кажется вы тот самый подросток, что не пропускал ни одного бегового дня у нас в Ленинграде. Вы выросли, возмужали, но не очень изменились. Постарели малость”, — добавил он в шутку и рассмеялся.
Мы поговорили, вспомнили, конечно, Ленинград, тридцатые годы. Пожалели, что нет больше нашего любимого ипподрома. Я расспросил его о Пилоте. Оказывается, он был переведен в какое-то другое хозяйство и там вскоре, в 1955 году, пал.
— Любил и люблю орловцев, — признался Сорокин. — Вон, посмотрите на дорожку. Видите Корпуса? Хорош. Дом, а не лошадь. А знаете почему? У его отца Отпрыска кто была мать?
— Перепелочка, - ответил я уверенно.
— А Перепелочка от кого, помните? Этого я не помнил.
— От Талантливого, — подсказал он, — и кобылы от Ветерка. Ясно? Три четверти орловской крови у кобылы. Талантливый, ведь, сын Додыря. Вот это все на типе Корпуса и сказалось, хотя его мать — дочь Кузбасса. То-то же.
Я подивился его памяти. Лучше, чем у меня. А вот выглядел Павел Александрович плохо. Одна рука в кармане, вроде бы неживая, бледный, седой, на Чарли Чаплина больше уже непохожий. Но веселый, рассказывает без устали, улыбается, смеется... Жалко было с ним расставаться. Больше я его не встречал. Еще какое-то время он присылал мне программы Харьковского ипподрома. А потом я узнал, что его не стало.
Но вернусь в тридцатые годы.
Бега на Ленинградском ипподроме проходили зимой и летом. В лошадях никогда не было недостатка. Их приводили почти со всех виднейших рысистых заводов страны, таких как Александровский, Еланский, Лавровский, Горьковский (теперь Перевозский). Успешно бежали рысаки 4-го Московского завода, 59-го Белорусского, 21-го “Медведки”. Во второй половине 30-х годов успехом стали пользоваться питомцы 26-го Ново-Троицкого завода. Но особенно любимыми оставались псковские и череповецкие лошади, которых зрители считали “своими”, местными и поэтому относились к ним очень ревниво.
Всех памятных мне ленинградских рысаков можно условно разделить на две группы. Первая — лошади класса 2.10—2.15. Таких было немного. Весь лучший молодняк заводы отправляли всегда в Москву. Вторая группа состояла из лошадей класса 2.15,1—2.20. Сегодня такая резвость кажется непримечательной. Но тогда, представление о ней было другое. К этому стоит добавить, что на верстовом ипподроме борьба рысаков на дистанции и их прохождение перед трибунами воспринимаются зрителями иначе, чем в Москве или, к примеру, в Киеве, гораздо острее и ярче. Ведь видно каждое движение лошади и она сама в целом и подробностях своего экстерьера. Вот почему заезды с участием “второй” группы лошадей зачастую волновали публику не меньше, чем “первой” и обычно тоже украшали программу. Признаюсь, что этих славных рысаков, полностью выкладывавшихся на дорожке, честных трудяг я любил не меньше, чем заезды с участием звезд. В конечном счете, ради них и посещал ипподром. К лошадям класса 2.15, по моим подсчетам, за весь послереволюционный период можно было отнести около 35 голов (не считая четырех рекордистов — Титана, Музы, Туша, Пилота, о которых речь шла выше). Назову их поименно. Это Картечная-Пуля (дочь Питера Би и Крылышки), из хозяйства “Светье”, выигравшая в Ленинграде в 1925 году Большой Четырехлетний приз, в том же году на Всесоюзном Дерби, занявшая второе место за Дорианой (дочерью Тирана и внучкой Боб Дугласа). Позже Картечная-Пуля зимой приехала в 2.15, в руках знаменитого А.В.Константинова.
Формально, резвейшими лошадьми Ленинградского ипподрома в начале 30-х годов были два серых красавца — еланский Любимец 1929 гр. 2.08,2 в 1934 году (сын Треска, от Боб Дугласа, и Людмилы, от американца Блю Хилла), в руках Ф.Московкина и Странный-Вопрос 1927 гр. 2.10 в 1933 году (от Вельможи, сына Гей Бингена, и Старой Песни, дочери Питер Би), рожденный в хозяйстве “Светье”, на базе которого возник Псковский конзавод. Ездил на нем наездник Хорхорин.
Однако обе эти лошади показали свою лучшую резвость в Москве. Причем, Любимец участвовал во Всесоюзном Дерби 1933 года и остался в нем вторым (2.09,4) за знаменитой дубровской Гильдой, на которой ехал М.Д.Стасенко, проиграв ей только шею. А до этого, тоже в Москве, он был вторым во Всесоюзном Трехлетнем призе, зато Зимнее Дерби выиграл.
Странный-Вопрос был позднеспел, а Любимец, наоборот, уже в 3 года ехал в 2.13,3 и являлся одной из резвейших лошадей своего возраста. И тот, и другой в заводах использованы почти не были, их крови в педигри современных рысаков, к сожалению, не найти. Со Странным-Вопросом познакомиться мне не удалось, как и еще с одним ленинградским резвачом гнедым Предметом, бывшим в Москве в 1934 году в 2.10,6. Знаю только, что он родился в 1929 году в Псковском конном заводе от Взурпация-Кресцеуса 2.13 и Претти-Поль — дочери Питера Би.
Происхождение Взурпация-Кресцеуса — чистого американца — от Кресцеуса оспаривалось, а сам рекордист Кресцеус, как производитель, оценивался весьма низко. Не возьмусь спорить со специалистами. Но есть один важный факт, опровергающий это мнение. Рожденная в Псковском заводе и попавшая после войны в Локотской конный завод, Миргородка была дочерью Грабового-Листка (внука Кресцеуса по материнской линии), специально приведенного в Псковский завод с Украины для сочетания с дочерьми и внучками Взурпация-Кресцеуса. Одной из таких дочерей и была Муравушка — мать Миргородки. Через дочерей Миргородки в Локотском конном заводе возникло одно из наиболее продуктивных маточных семейств, сохранившихся и сегодня. Инбридинг на Кресцеуса, как видим, сработал. Дочь Кресцеуса — Заморская-Красотка — стала матерью знаменитого Заморского-Чуда, основателя одной из наиболее продуктивных линий русского рысака, к великому сожалению, загубленной в наше время. Она также, как и Взурпация-Кресцеус, внучка американского рысака Квартер Кезина. Что еще нужно, чтобы усомниться в происхождении Взурпация-Кресцеуса, оставившего в Псковском заводе и хозяйстве “Светье” несколько интересных лошадей, в том числе, блиставшую в Ленинграде, но, показавшую лучшее время в Харькове, Ночку 2.14,1, от американки Новое Время. (Ночка позже, в Локотском заводе от Трам-Тарарама дала хорошую матку Танкетку 2.15,3). А Взурпация-Кресцеус — дал также серого Стокбея, полубрата Странного-Вопроса, бывшего в Иркутске в 4.32,4 (после окончания испытаний в Ленинграде).
Ночку я, также как и Предмета, не видел, а вот Любимца на проездке, в одно из своих самых первых посещений Ленинградского ипподрома, запомнил. Он поразил меня исключительно легким энергичным ходом, правильностью движений и какой-то волнующей красотой. Хотя, возможно, у него и имелись какие-то недостатки экстерьера, идущие от его отца и деда.
Теперь еще о лошадях, вышедших за рамки 2.15,1 в самом Ленинграде. Это серый Ага 2.13,1 в 1933 г. от Марка Аврелия (сына Боб Дугласа) и Афродиты Смоленского кз, гнедой Отклик 1927 гр. 2.11,6 в 1934 г. от Ореола и Магнатки (от Магната) Тульского г.с.т.; еланский Угар 2.11,7 в руках В.Зотова в 1937 — темно-гнедой жеребец Еланского завода от Антония и Улыбки (от Бальди Мак Грегора).
В 1939 году темно-серый горьковский Темп (орловский Ливан, сын Шкипера из линии Корешка-Традиция от Аргамака, полубрата Балагура) выиграл Ленинградское Дерби в 2.12,6. Готовил Темпа и ездил на нем знаменитый, еще петербургский наездник, большой мастер Ежов. После революции он работал в Харбине и лишь в конце тридцатых годов вернулся в Ленинград. Темп был некрупной, не очень блесткой и, буквально, сделанной руками Ежова лошадью. В заездах мне иногда казалось, что он просто изо всех сил старается убежать от своего строгого наездника.
А за год до того, победителем в нашем Дерби был псковский Кристалл, в руках А.Г.Петрова (сын Стального-Амулета, 1923 гр. из хозяйства “Светье”, от Азарта и Стужи, бывшего в Москве в 1932 году в 2.14,4, но бежавшего, в основном, в Ленинграде и приходившегося дальним родственником владивостокскому Веселому-Маю), показавший резвость 2.12,6. Матерью Кристалла была рекордистка Картечная-Пуля, о которой я писал выше. Кристалл — очень крупный, темно-серый рысак, благородный и отдатливый, — казался мне, тем не менее, не очень складным. Публика дружно приветствовала победу своего любимого наездника.
А псковский родственник Кристалла — вороной Сильвестр 1935 гр. — тоже сын Стального-Амулета, но от Са-Вы, побеждал у М.Карпова в 2.13,6 и 3.21,6 (1939 г.). От Са-Вы, годом раньше, в Псковском заводе был получен рыжий красавец Смерч (Са-Ва— дочь Вельможи и внучка Гей Бингена) — самый резвый двух- и трехлетний жеребец ипподрома. Смерч происходил от Маленького-Анекдота (Аманат—Мугань, дочь Питер Гая), который давал очень нарядных и достаточно резвых лошадей. Весной 1937 года на ипподроме случилась тяжелая инфекционная болезнь. Пало много лошадей и среди них Смерч. Я тяжело пережил гибель этой лошади, как будто у меня умер родной человек.
В том же году, когда Темп выиграл Дерби, еще две лошади показали высокую резвость. Это Гребец 1934 гр. от Балагура (ему уже исполнилось 23 года!) и Грезы (дочери Джон Мак Керрона) Горьковского завода - 2.11,5. Балагур, рано списанный из Елани по возрасту, дал в Горьковском заводе серию резвых лошадей, во главе с Гребцом. У этого рысака был отличный тренер Гасов, успешно ездивший после войны в Свердловске. Все его лошади были на отличных ходах и часто выигрывали.
Список резвейших рысаков, воспитанных на Ленинградском ипподроме, закрывают, вновь пришедший в 1940-м году к нам на доиспытание, белорусский Дол 2.11,4 (орловский Аметист, сын Эльборуса— Долина, дочь Аргамака) — крупный, правильный заводской жеребец и орловский Сплетник 2.13,7, 3.21 — от Смеха, орловского дербиста 1929 года (сына Эльборуса) и Солихи (дочери Громадного) — рожденный в Смоленском заводе. Эльборуса представлять не нужно. Это лучший производитель линии Зенита и отец Бубенчика.
Орловец Смех был назначен в элитный Смоленский конзавод с целью укрупнения промеров лошадей, необходимых для сельского хозяйства. Установка на выведение мощного, выносливого рысака, привела к проведению в Ленинграде перед войной, так называемых “чемпионатов”, в которых участники, каждые две недели, бежали то на удлиненные дистанции, то в русской упряжи, а то и с грузом. К концу таких “чемпионатов” число его участников сокращалось вдвое—втрое. Лошади “ломались” и выходили из строя. Жертвой одного из таких неудачных экспериментов оказался и Сплетник. Записку в состязания резвейших лошадей разнообразило участие в них рысаков, переведенных из Москвы в Ленинград и оставшихся здесь на более или менее длительное время. Чаще всего они обладали очень интересным происхождением и, потом, частично, поступали в заводы.
Гнедой харьковский Адонис 4.29,6 и 2.14,6 (от Аргамака и дочери Ириса) обычно участвовал в дистанционных призах. Смоленский гнедойДвинск 2.08,5, 3.20 (от рекордиста Трепача, сына Трепета и дочери Форварда) позже дал кобыл, зарекомендовавших себя резвым приплодом. Гнедой Изверг 4.32,6 1928 гр.. Табун Аральского кз, происходил от Зелим- Хана (сына Замысла) и дочери Альвина. Серый Ручеек 2.09,5 (от Вилли и Русалки, дочери Дженераль Форреста) дал в Дубровке в 1941 г. от Кутерьмы, классной дочери Гильдейца, серого Курьера 2.08,5 — производителя Псковского завода в 1950-е годы. Редким происхождением обладал гнедой Лютик 2.12,6 (орловский Ледок 2.11,7в 1914 г., от Вожака—Лира, от русского Парижа).
